Виктор Гюго — Козетта: Рассказ
В деревне Монфермейль, недалеко от Парижа, была харчевня. Харчевню эту содержали люди, по имени Тенардье, муж и жена.
В один весенний вечер у харчевни Тенардье стоял передок телеги. Передок этот состоял из массивной железной оси, которую поддерживали два огромных колеса. Под осью свисала полукругом толстая цепь. Середина цепи пускалась почти до земли.
На этой цепи, словно на верёвочных качелях, сидели, обнявшись, две маленькие девочки. Одной было года два с половиной, другой — года полтора. Старшая обнимала младшую. Искусно завязанный платок предохранял их от падения.
Обе малютки одеты были довольно мило и даже изящно. Глаза их светились восторгом, свежие щёчки смеялись. У одной девочки волосы были русые, а у другой — тёмные. Над этими хрупкими головками высился гигантский передок телеги, весь почерневший от ржавчины.
Поблизости, на крылечке харчевни, сидела мать девочек, женщина не слишком привлекательного вида. Она раскачивала детей с помощью длинной верёвки, привязанной к цепи, и, боясь, как бы они не упали, не сводила с них глаз.
При каждом взмахе звенья отвратительной цепи издавали пронзительный скрежет, похожий на гневный окрик. Малютки были в восторге.
Мать раскачивала детей и фальшиво напевала. Поглощённая пением и созерцанием своих девочек, она не слышала и не видела того, что происходило на улице.
Между тем, когда она запела новый куплет романса, кто-то подошёл к ней, и вдруг почти над самым ухом она услышала слова:
— Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!
Мать обернулась.
Перед ней в двух шагах стояла женщина. И у этой женщины тоже был маленький ребёнок; она держала его на руках.
Кроме того, она несла довольно большой и, видимо, очень тяжёлый дорожный мешок.
Её ребёнок был прелестнейшее создание. Это была девочка двух-трёх лет. Кокетливостью наряда она смело могла бы поспорить с этими двумя девочками; поверх чепчика, отделанного кружевцем, на ней была надета тонкая полотняная косыночка; кофточка была обшита лентой. Из-под завернувшейся юбочки виднелись пухленькие белые и крепкие ножки. Цвет лица у неё был чудесно розовый и здоровый. Щёчки похожи были на яблочки.
О глазах девочки трудно было сказать что-либо, кроме того, что они были, очевидно, очень большие и осенялись великолепными ресницами. Она спала.
Что касается матери, то она казалась печальной. Её костюм выдавал в ней работницу, которая собирается снова стать крестьянкой. Она была молода. Красива ли? Возможно, но в таком наряде это было незаметно. Судя по выбившейся белокурой пряди, волосы у неё были очень густые, но они сурово прятались под чепцом, некрасивым, плотным, завязанным под самым подбородком.
Улыбка обнажает зубы, и вы любуетесь ими, если они красивы, но эта женщина не улыбалась. Глаза её, казалось, давно уже не просыхали от слёз. Она была бледна; у неё был усталый и немного болезненный вид; она смотрела на дочь, заснувшую у неё на руках, тем особенным взглядом, какой бывает только у матери. Большой синий платок, сложенный косынкой, неуклюже спускался ей на спину. Её загорелые руки были покрыты веснушками, и кожа на исколотом иглой указательном пальце сильно огрубела; на ней была коричневая грубой шерсти накидка, бумажное платье и тяжёлые башмаки.
Ей было двадцать два года, когда в это прекрасное весеннее утро она покинула Париж, унося на руках своё дитя. Всякий, кто встретил бы на дороге эти два существа, проникся бы жалостью. У этой женщины не было в мире никого, кроме этого ребёнка, а у этого ребёнка не было в мире никого, кроме этой женщины.
Когда она проходила мимо харчевни Тенардье, две девочки, с восторгом раскачивавшиеся на своих чудовищных качелях, словно ослепили её, и она остановилась перед этим радостным видением.
Эти девочки очаровали эту мать. Она смотрела на них, глубоко взволнованная. Малютки, несомненно, были счастливы. Она смотрела на них, восхищалась ими и была до того растрогана, что в тот момент, когда мать сделала передышку между двумя куплетами своей песенки, она не выдержала и сказала:
— Какие у вас хорошенькие детки, сударыня! Самые свирепые существа смягчаются, когда ласкают их детёнышей. Мать подняла голову, поблагодарила и предложила прохожей присесть на скамье перед дверью; сама она сидела на пороге. Женщины разговорились.
— Меня зовут госпожа Тенардье, — сказала мать двух девочек. — Мы с мужем держим этот трактир.
Госпожа Тенардье была рыжая, плотная и грубоватая женщина. Она была ещё молода: пожалуй, не старше тридцати лет. Быть может, если бы эта женщина, сидевшая на крыльце, вздумала встать, то её высокий рост и широкие плечи, которые были под стать великанше из ярмарочного балагана, с самого начала испугали бы путницу, поколебали бы её доверие и тогда не случилось бы того, о чём нам предстоит рассказать.
Путешественница рассказала свою историю. Она работница. С работой в Париже стало туго, и вот она идёт искать её в другом месте, на родине. Из Парижа она вышла только сегодня утром, но так как ребёнка она несла на руках, то устала и села в проезжавший мимо дилижанс. Потом она опять брела пешком; правда, девочка шла иногда ножками, но очень мало, — она ведь ещё такая крошка.
Пришлось снова взять её на руки, и её сокровище уснуло.
Сказав это, она поцеловала свою дочку таким горячим поцелуем, что разбудила её. Девочка открыла глаза, большие голубые глаза, такие же, как у матери, рассмеялась и, несмотря на то, что мать удерживала её, соскользнула на землю.
Вдруг она заметила двух девочек на качелях, круто остановилась перед ними и даже высунула язык от восхищения.
Мамаша Тенардье отвязала дочек, сняла их с качелей и сказала:
— Поиграйте втроём.
Минуту спустя девочки Тенардье уже играли вместе с гостьей, роя ямки в земле и испытывая от этого громадное наслаждение.
Эта гостья оказалась очень весёлой; она отыскала щепочку и, превратив её в лопатку, энергично копала ямку.
Женщины продолжали беседу.
— Как зовут вашу крошку?
— Козетта…
— Сколько ей?
— Скоро три.
— Как моей старшей.
Между тем три девочки сбились в кучку, позы их выражали сильное волнение и величайшее блаженство; произошло важное событие: из земли только что вылез толстый червяк, — сколько страха, и сколько счастья!
Их ясные личики соприкасались.
— Как быстро сходится эта детвора! — вскричала мамаша Тенардье.—Поглядеть на них, так можно поклясться, что это три сестрички!
Это слово оказалось той искрой, которой, должно быть, и ждала другая мать. Она схватила Тенардье за руку, впилась в неё взглядом и сказала:
— Согласны вы оставить у себя моего ребёнка? Тенардье сделала изумлённое движение, не означавшее ни согласия, ни отказа.
Мать Козетты продолжала:
— Видите ли, я не могу взять дочурку с собой на родину. Работа этого не позволяет. С ребёнком не найдёшь места. Они все такие чудные в наших краях. Это сам бог направил меня к вашему трактиру.
Когда я увидела ваших малюток, таких хорошеньких, чистеньких, таких довольных, сердце во мне так и перевернулось. Я подумала: «Вот хорошая мать». Да, да, пусть они будут как три сестры. И к тому же я скоро вернусь за нею. Согласны вы оставить мою дочку у себя?
— Надо будет подумать, — ответила Тенардье.
— Я буду платить по шесть франков в месяц. Тут чей-то мужской голос крикнул из харчевни:
— Не меньше семи франков! И за полгода вперёд.
— Шестью семь — сорок два, — сказала Тенардье.
— Я заплачу, — согласилась мать.
— И сверх того пятнадцать франков на первоначальные расходы, — добавил мужской голос.
— Всего пятьдесят семь франков, — сказала госпожа Тенардье, сопровождая свой подсчёт всё той же песенкой.
— Я заплачу, — сказала мать, — у меня есть восемьдесят франков. Мне ещё хватит и на то, чтобы добраться до места. Конечно, если идти пешком. Там я начну работать, и как только скоплю немного денег, сейчас же вернусь сюда за моей дорогой крошкой.
— Есть у девочки одёжа? — раздался снова мужской голос.
— Это мой муж, — сказала Тенардье.
— Разумеется, есть. У неё целое приданое, у дорогой моей бедняжечки. Я сразу догадалась, сударыня, что это ваш муж». И ещё какое приданое! Роскошное. Всего по дюжине. И шёлковые платьица, как у настоящей барышни. Они здесь, в моём дорожном мешке.
— Вам придётся отдать всё это, — опять послышался мужской голос.
— А как же иначе! — удивилась мать.—Вот было бы странно, если б я оставила свою дочку голенькой!
Хозяин просунул голову в дверь.
— Ладно, — сказал он.
Сделка состоялась. Мать переночевала в трактире, отдала деньги и оставила ребёнка. Она снова завязала свой дорожный мешок, ставший совсем лёгким, когда из него были вынуты вещи, принадлежавшие Козетте. Наутро она отправилась в путь, рассчитывая скоро вернуться. Такие разлуки с виду протекают спокойно, но они полны отчаяния.
Соседка супругов Тенардье повстречалась на улице с этой матерью и, придя домой, сказала:
— Я только что встретила женщину, которая так плакала, что просто сердце разрывалось.
Когда мать Козетты ушла, муж сказал жене:
— Теперь я заплачу сто десять франков по векселю, которому завтра срок. Мне как раз не хватало пятидесяти франков. Знаешь, ты устроила недурную мышеловку, подсунув своих девчонок.
— А ведь я и думать об этом не думала, — ответила жена.
Дела харчевни шли плохо.
Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы супругу Тенардье удалось вовремя уплатить долг. Через месяц им снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма была израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила у них из милости, и стали обращаться с ней соответственным образом. У неё не было теперь никакой одежды, и её стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких Тенардье, иначе говоря — в лохмотья. Кормили её объедками с общего стола, немного лучше, чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака и кошка были её постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под столом из такой же, как у них, деревянной плошки.
Мать Козетты, поселившаяся в Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать, письма к Тенардье, справляясь о своём ребёнке. Тенардье неизменно отвечали:
«Козетта чувствует себя превосходно».
Когда истекли первые шесть месяцев, мать прислала семь франков за седьмой и довольно аккуратно продолжала посылать деньги из месяца в месяц.
Не прошло и года, как Тенардье сказал:
— Можно подумать, что она облагодетельствовала нас! Что для нас значат её семь франков?
И он написал ей, требуя двенадцать.
Мать, которую Тенардье убедили, что её ребёнок счастлив и «растёт отлично», покорилась и стала присылать по двенадцати франков.
Есть натуры, которые не могут любить одного человека без того, чтобы в то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье страстно любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Как ни мало места занимала Козетта в доме Тенардье, той всё казалось, что это место отнято у её детей и что девочка ворует воздух, принадлежащий её дочкам. У этой женщины, как и у многих других, ей подобных, был в распоряжении ежедневный запас ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у неё Козетты, её собственные дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала, получали бы от всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв на себя все удары. Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое движение Козетты навлекало на её голову град жестоких и незаслуженных наказаний. Нежное, слабенькое созданьице!
Тётка Тенардье дурно обращалась с Козеттой: дочери её, Эпонина и Азельма, тоже стали обращаться с ней дурно.
Прошёл год, потом другой.
В деревне говорили:
— Какие славные люди эти Тенардье! Сами небогаты, а воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!
Все думали, что мать бросила Козетту. Между тем Тенардье потребовал пятнадцать франков в месяц.
— Пусть лучше не выводит меня из терпения! — восклицал он.
— Мне нужна прибавка.
И мать стала платить по пятнадцати франков.
С каждым годом ребёнок рос, и вместе с ним росло его горе.
Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной жертвой двух других девочек. Как только она немножко подросла, то есть едва достигла пятилетнего возраста, — она стала служанкой в доме.
— В пять лет! — скажут нам. — Да ведь это неправдоподобно!
Увы, это верно.
Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты, двор, улицу, мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя вправе поступать таким образом, что мать, по прежнему жившая в Монрейле-Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за несколько месяцев.
Если бы по истечении этих трёх лет мать Козетты вернулась в Монфермейль, она бы ни за что не узнала своего ребёнка.
Козетта, вошедшая в этот дом такой хорошенькой и свеженькой, была теперь худа и бледна. Во всех её движениях чувствовалась насторожённость.
— Она себе на уме! — говорили про неё Тенардье.
Несправедливость сделала её угрюмой, а нищета—некрасивой. От неё не осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые было больно смотреть, потому что, будь они меньше, в них, казалось, не могло бы уместиться столько печали.
Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было ещё и шести лет, когда зимним утром, дрожа в старых дырявых обносках, с полными слёз глазами, она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких посиневших ручонках.
В околотке её прозвали «Жаворонком». Народ называл так это маленькое созданьице, занимавшее не больше места, чем птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в доме, да и во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода солнца.
Только этот бедный жаворонок никогда не пел.
Тенардье был худой, бледный, костлявый, тощий и тщедушный человечек, который казался болезненным, хотя обладал отменным здоровьем, — с этого начиналось присущее ему плутовство. Он весьма гордился тем, что пил вместе с возчиками. Никому никогда не удавалось напоить его пьяным.
Он не выпускал изо рта длинную трубку, носил блузу, а под блузой старый чёрный сюртук. Он старался произвести впечатление человека начитанного. Он был краснобай и выдавал себя за учёного. Однако школьный учитель заметил, что разговор у него с «изъянцем». Счета проезжающим он составлял превосходно, но опытный глаз обнаружил бы в них иногда орфографические ошибки.
Тенардье был скрытен, жаден, ленив и хитёр. Сверх того он был отъявленный мошенник.
— Обязанность кабатчика, — говорил Тенардье своей жене, — уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло, грязные простыни, блох, улыбки; останавливать прохожих, опустошать тощие кошельки и честно облегчать толстую мошну, почтительно предлагать приют путешествующей семье, содрать с мужчины, ощипать женщину, слупить с ребёнка; ставить в счёт окно открытое, окно закрытое, угол около очага, кресло, стул, табурет, скамейку, перину, матрац, охапку соломы; знать, насколько повреждают зеркало отражения гостей, и брать за это деньги и, чёрт подери, любым способом заставить путника платить за всё, даже за мух, которых проглотила его собака.
Быть может, читатель с момента первого появления супруги Тенардье сохранил ещё некоторое воспоминание об этой румяной, жирной, мясистой, широкоплечей, огромной и подвижной женщине.
Она происходила из породы тех дикарок-великанш, которые ломаются в ярмарочных балаганах, привязав булыжники к волосам. Она одна делала всё по дому: стелила постели, убирала комнаты, мыла посуду, стряпала, — одним словом, была и грозой, и ясным днём, и домовым этого трактира.
Её единственной служанкой была Козетта: мышонок в услужении у слона.
Страницы: 1 2 3 4 5 6
